Люка Персеваля в Европе называют одним из главных ньюсмейкеров на современной театральной сцене. А имя Чехов говорит само за себя.

Спектакль шел на немецком языке без перевода. На сцене из декораций присутствовали только стулья, и в пространстве сцены светились большие и маленькие шары, вызывающие ассоциации - со звездным небом; сияющими душами, невидимыми в быту; с огоньками тепла, света и красоты, той лучшей жизни, о которой мечтали чеховские герои, но которая так и не получалась лично у них.

Первое удивление для меня, не знающего немецкого, было в том, что я быстро узнала по актерскому существованию, кто есть кто. Второй раз я удивилась, обнаружив, что понимаю, какой кусок сюжета пьесы перед нами разыгрывают. Возникла сразу и загадка. По сцене за стульями, на которых сидели персонажи пьесы, ходил и негромко отсчитывал время Некто в костюме-тройке. Потом он танцевал с Раневской - любовник в Париже? Но он прислуживал ей... Фирс? Слишком молод. Человек от театра? Но зачем? И только вглядевшись в воссозданную на сцене жизнь, я стала кое о чем догадываться.

Но сначала еще пару слов об открытиях давно знакомой пьесы. Среди них новый ответ на жизненную ситуацию Вари, за которую все сватают Лопахина, и он, вроде бы, не против, но... У нас часто играют Варю не очень обаятельной, она всегда проигрывает Раневской в ее дворянской породе, «благородстве». В исполнении Оды Тормейер в последнем диалоге с Лопахиным Варя, до этого сидевшая, как замерзшая птичка, вдруг улыбнулась и на наших глазах превратилась в такую очаровательную женщину, что стало ясно: не она, а Лопахин - Тило Вернер, этот бизнесмен, только что протанцевавший в диком восторге от покупки Вишневого сада нечто несуразное, - это он, страстно любящий свой бизнес, не понимает, что теряет. Но при этом пользуется автоматически ее носовыми платками, чтобы вытереть свои слезы и сопли. И отдает использованный платок ей, который она брезгливо отстраняет от себя, не зная, куда его выкинуть. Становится понятным, почему так ожесточенно в этом спектакле спорят - ругаются Лопахин и Петя Трофимов - Себастьян Рудольф, ибо мы знаем, насколько справедливы слова Пети о хищнической сути нутра лопахиных. Как знаем и другое: судьбу Лопахина в России после 1917 года.

Удивительно беспощадно был дан образ слуги Яши -Маттиаса Лейи, в брюках, обтягивающих бедра, в женских туфлях на высоком каблуке, с мужским носком на одной ноге. Когда на обсуждении спектакля одна студентка спросила, режиссера, почему такая трактовка Яши (по пьесе он еще не докатился «до степеней известных»), Люк Персеваль ответил: «Для меня она показывает крайнюю степень падения человека».

Люк Персеваль доводит до явного видения то, что неясно просвечивало в судьбах персонажей Чехова сто лет назад. Его взгляд, обогащенный историческим опытом, трезв и беспощаден. С ним трудно не согласиться. Убрано большинство (но не все) чеховских недомолвок и неясных для самих героев желаний и ожиданий. Но что тогда осталось?

Осталось самое главное - та эмоционально-психологическая атмосфера пьес, то знание доктором Чехова человека, что и дает возможность режиссерам всего мира ставить его, казалось бы, чисто русские пьесы по своему усмотрению. Момент уничтожения вишневого сада на нашей сцене осмыслялся чаще всего социологически, акцент делался на резкой смене мироустройства жизни, приходе новых хозяев. Люк Персеваль переводит конфликт в сферу экзистенциальную, существования человека в кризисных для него условиях. Здесь крупным планом даны психологические взаимоотношения Раневской с другими обитетелями поместья. Мы впервые видим Любовь Андреевну Раневскую в преклонном возрасте. В исполнении Барбары Нюссе она элегантна, деликатна. Она всех любит. Ее уже не волнует судьба вишневого сад. Главное для нее - протанцевать еще один танец, красиво прожить минуты этой быстротекущей жизни. Никогда в русском тексте я не замечала, как часто она повторяет фразу «я люблю его». Его - это вишневый сад, это утонувший сын Гриша, человек в Париже, Фирс, Петя... Раневская - Барбара Нюссе все время шлет воздушные поцелуи окружающим. К некоторым специально подходит и долго обнимает. Им неловко, но они терпят. Они понимают, что она так со всеми прощается.

Она любит танцевать, но танцует она только с одним человеком. С тем Некто - Александером Симоном, который отсчитывает время - для всех (как персонажей на сцене, так и для нас, зрителей); который ей услужливо раскуривает сигарету, держит наготове ее горжетку; с плеча которого вдруг в танце обессиленно повиснет ее рука и который подхватит ее спадающее на пол тело своими крепкими руками и унесет в мир вечного покоя. Актер исполняет одновременно и роль бывшего в ее молодости любовника, и Фирса, которого она помнит молодым, и того, кого древние греки назвали Хроносом, и того, кто назывался Хароном...

Обсуждение после спектакля началось с выступления Камы Гинкаса, который благодарил труппу за верность Чехову. Но интереснее всего были вопросы молодых театралов и ответы на них Люка Персеваля. Выяснилось, фламандец принципиально отказался от самоваров на сцене и елок как признаков национальной специфики; что его понимание пьесы - про любовь к жизни и умирании как отпускании человеком все и вся; что по немецки «я иду» означает «я готов умереть», и поэтому Раневская уходит... на танец и в танце - в мир иной; что на репетициях вдруг Люк Персеваль понял, как важно ему самому полюбить всех чеховских персонажей, чтобы их увидел и полюбил зритель.

Фото Армина Смаиловича и автора