Такое воспоминание оставил потомкам знаменитый критик XIX века Владимир Стасов о своей школьной поре и роли Гоголя в жизни молодежи.

Сегодня «Мертвые души» - книга, которую школьники читают по обязанности и без восторга.

Как спустя почти два века преподнести школьникам эту книгу, чтобы они почувствовали себя после знакомства с ней « точно опьянелыми от восторга и изумления»? Пожалуй, Владимир Гурфинкель чувствовал эту необычайной сложности задачу как первоочередную, иначе чем объяснить, что он предложил премьеру «Мертвых душ» в Пермском ТЮЗе с весьма необычной интерпретацией.

Начнем с буклета. Он называется «Дело о русской жизни» и оформлен в виде цитаты из протоколов допроса по преимуществу отечественных писателей Блока, Белого, Хармса, Набокова, самого Гоголя В них выражается мнение об авторе «Мертвых душ» и его литературном творчестве. Так еще до начала спектакля зрителям подсказывают, что главный предмет театрального исследования - не столько история похождений Чичикова, сколько сама русская жизнь в течение последних столетий, и место действия тюрьма и каторга.

В таком подходе к классике постановщик Владимир Гурфинкель и инсценировщик (он же автор буклета) Илья Губин решили опереться на дошедшие до нас сведения о работе Гоголя над втором томом «Мертвых душ», где сообщалось, что Чичиков за свои махинации попадает под суд. Находясь «во глубине сибирских руд», этот Чичиков вспоминает о прошлом, и эпизоды его поездок в к помещикам выстраиваются не по литературному сюжету, а по прихоти личной памяти - первой идет встреча с Плюшкиным, потом - с Собакевичем, Коробочкой и Маниловым. Завершается ТЮЗовская вариация на тему «Мертвых душ» монологом Чичикова, с которым он обращается в зал, призывая зрителей на каждом повороте своего жизненного пути оставаться человеком, ибо «страшна душевная чернота».

Сразу скажем, что столь «крутая» интерпретация «Мертвых душ» вполне в духе Гоголя, ибо продолжает его традицию образного сгущения типических сторон русской жизни, его тягу показать всю Россию с одного боку. Хорошо, что в самом спектакле нет прямых социальных аллюзий с судом и системой наказаний, как в буклете. Тот, кто знаком с творчеством Н.В. Гоголя, знает, что для него был важен совсем не светский, а Божий суд. Поэтому органичными выглядят выстроенные режиссером Владимиром Гурфинкелем картины обобщенно-символического стиля в его трагическом и комическом содержании.

В пластическом образе постановки сначала мы увидим неких, похожих на тени, персонажей, которые в полутьме в ритме неспешного ритуального хода будут катить огромный валун непонятно куда и зачем. Чуть позже каждый из них будет обречен таскать свой тяжелый камень, свой грех, как Сизиф из древнегреческого мифа, наказанный богами после смерти за хитрость и корыстолюбие. Эти люди-тени - то ли арестанты, то ли подозреваемые, то ли жертвы режима, то ли жертвы собственной мошеннической натуры - будут молча сопровождать Чичикова - обвиняемого и арестанта, Чичикова «на гражданке». Мы увидим их тени на экране с изображением бесконечной зимней дороги, современных линий электропередач, вечных безбрежных равнин и лесной глухомани (ответственная за видеоарт Наталья Наумова).

Этот сценический образ подневольной массы живых-мертвых душ, молча страдающих и терпеливо исполняющих одним им ведомый долг, остается в зрительской памяти как современное дополнение к известным словам автора: «Русь! Русь! <...>бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства... <...>Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора.»

Режиссер вместе со сценографом Иреной Ярутис и композитором Виталием Истоминым создают единый тягучий образ заснеженной России, в которой опорой людям служат лишь замерзшие остовы борщевика да тюремные табуретки. Так возникнет атмосфера Ада на земле, что в принципе соответствует замыслу Н.В. Гоголя, который, запечатлев нравственную черноту земного бытия первом томе «Мертвых душ», мечтал создать во втором томе - Чистилище, а в третьем - Рай.

По-гоголевски страстно сгущены краски в комическом показе эпизодов продажи умерших крестьян. Они сделаны в эстетике театра абсурда, одним из основоположников которого в русской литературе был Гоголь. Стоит отметить режиссерское мастерство Владимира Гурфинкеля: он сумел организовать переход от «тихости, беспорывности» (выражение Гоголя) театральных картин о каторге к яркой зрелищности, парадоксальной фантастичности в показе характеров помещиков, который в то же время является «совершенною истиной». От встречи с комической стороной гоголевского таланта в этой постановке у зрителя не раз замрет сердце от удивления и радости, как когда-то оно замирало у современников автора «Мертвых душ».

Пиком комизма в спектакле стало представление семейства Маниловых. Манилов в исполнении Михаила Шибанова грациозно устремляется навстречу Чичикову в балетной тапочке на одной ноге и ботинке на другой. Артист невероятно пластичен в абсолютно неудобной для движения обуви. Его Манилов невероятно смешон и далее во всем, что он делает, но ни он, ни окружающие не замечают этого. Жена Манилова в исполнении Дмитрия Гордеева (рост баскетболиста) выпрыгивает к Чичикову в арабеске с тапочками на руках; эта «душечка» в любовном порыве берет на руки своего субтильного мужа, после обеда сразу падает на пол, засыпает, и ее храп является своеобразным комментарием к деловому разговору мужа и Чичикова. Сполна раскрыты нелепость претензий этой семьи на рафинированную утонченность, деловитость и разумность каких бы то ни было действий.

Абсолютно неожиданным предстал образ помещицы Коробочки в исполнении Романа Кондратьева. Мы не увидим никаких «жидких косиц» разбуженной среди ночи старушки, зато встретим вполне энергичную дамочку элегантного возраста. Она кокетливо ведет себя с Чичиковым, и видимо хорошо знает толк в общении с мужчинами. В процессе беседы с неожиданным гостем время от времени сзади нее с грохотом вываливается, как куль, из какой-то корзины или сломанной повозки упрятанное в нечто белое тело человека. Оно (или он?) явно живое, явно под градусом и явно торопит Коробочку заканчивать деловой разговор. Коробочка - Кондратьев, услышав очередной стук тела об пол, с необычайно проворностью прерывает беседу и запихивает сей дорогой для нее предмет на место. Тугоумие помещицы в делах купли-продажи умерших крестьян с лихвой компенсируется ее активностью в отношениях телесных, что само по себе характеризует ее как личность.

Пока ищется баланс между смешным и печальным в образах Собакевича и Плюшкина, ждешь минуты аттракциона, обнажающего низменность порывов и мечтаний персонажей. Собакевич - Яков Рудаков, мечущийся по сцене в звериной шкуре на голое тело, отлично демонстрирует силу и беспощадность Собакевича, его агрессивность. Плюшкин - Александр Красиков беззащитно трогателен в созерцании своего «богатства» - ломающихся от одного прикосновения табуреток. Смешон, когда в поисках нужного предмета обыскивает сам себя, завороченного в разные фуфайки с карманами. Смешно и жалко смотреть на его Плюшкина, который умирает после созерцания разрушающегося на его глазах накопленного - нагроможденных друг на друга табуреток.

Отдельного рассказа заслуживает образ Селифана, созданного Александром Шаровым. Практически бессловесный у Гоголя, Селифан в театральной программке назван свидетелем по делу Чичикова. Но на самом деле он что ни на есть самый настоящий подельник. Его Селифан понимает плутовской характер похождений Чичикова и на равных участвует в торгах, подсказывает свою цену за умершего крестьянина. Он утаскивает за ноги мужеподобную жену Манилова в другое помещение, давая хозяину успешно «обработать дельце». После бани в усадьбе Собакевича он в валенках на босу ногу и с балалайкой в руках дергает струну и издает некие протяжные звуки, как бы создавая картину услады от банных трудов. Но тут же он напрягается, сдергивает свое полотенце с шеи, чтобы накинуть его, как петлю, на Собакевича, схватившего за грудки его хозяина. Александр Шаров в роли Селифана существует непрерывно, разнообразно и выразительно. Он и страшен своим бездушием, бессердечием, и смешон, потому как ничтожны интересы, им защищаемые. Он единственный, кто молится однажды на черный угол Сыну Божию: «Утоли скорбь сердечную по усопшему рабу твоему...». Но непонятно, от души или равнодушно исполняя давно заведенный ритуал.

Чичиков в исполнении Александра Смирнова запоминается прежде всего как плут. Умный, обаятельный, находчивый, энергичный, обладающий коммуникативным талантом. Его Чичиков взглядом, жестом, телодвижением дает знать зрителям, что он то удивлен, то поражен, то растерян от того, что ему приходится встретить, услышать и увидеть в поместьях помещиков, продающих мертвые души. В ответах на вопросы следователя (Иван Донец) сквозит недоуменный вопрос: «За что? За то, что соблюдал закон, что был чист на своей совести. Несчастным я не сделал никого... пользовался я от избытков, брал там, где всякой брал бы».

Действительно, Чичиков в поэме и на сцене особого вреда людям не причинил. Но он мелкий плут, мелочен как личность. У него нет запоминающегося поступка. Для того же Владимира Набокова, который в театральной программке проходит по делу как один из свидетелей, он является воплощением человеческой пошлости, заурядности, серости, он один из череды помещиков, встреченных нами на страницах первого тома «Мертвых душ». Как соединяется в одно целое два образа Чичикова -плута и человека в котором начинается нравственное прозрение? Сценарий тюзовской театральной версии не дает нам ответа. Можно допустить, что прозрение на каторге возможно. Приход Достоевского к Богу и нравственному перерождению случился в ссылке. Но именно каторга дала ему же богатый материал для создания «Записок из мертвого дома».

Думается, что постановщик, так удачно поставив прозу Гоголя целиком, одновременно оказался ввергнут в драму идейных исканий писателя. Рефлексия Гоголя о нравственном самосовершенствовании человека как решительном залоге усовершенствования социальных отношений была неразрывна от религиозных, в чем-то утопических размышлений об истинах мирских и вечных. Театр (здесь он идет вслед скорее за Белинским, яростным противником идей позднего творчества Гоголя) делает акцент на необходимости преобразований социального порядка. Даже монолог отца Павлуши о роли копеечки, которая все прошибет своею силой, звучит в устах исполнителя роли Андрея Пудова как духовное напутствие, ценность которого не подвергается сомнению даже на каторге.

Поскольку гоголевская небесная вертикаль в спектакле отсутствует, а литературного материала недостаточно, актеру в роли Чичикова очень трудно выходить на лирические размышления об истинном назначении России и русского человека. Кто был на премьере, свидетельствуют, что последний монолог Чичикова, произнесенный Александром Смирновым, был органичным и пронзительным. Возможно, сказалось премьерное волнение, способность актерской самоотдачи, отзывчивая театральная публика, которая собирается на первые просмотры. Но на спектакле от 13 марта, который шел в спокойной атмосфере зрительного зала, монолог Чичикова как личности, размышляющей о назначении человека, воспринимался скорее умозрительно, чем эмоционально.

В любом случае премьера спектакля «Мертвые души» хороша для дискуссии. Она заставляет нас вспомнить слова Владимира Стасова о том, что это действительно великое, неслыханно оригинальное, несравненное, национальное и гениальное создание. Задуматься о том, что по-прежнему «мир в дороге», по-прежнему Русь, что «бойкая необгонимая тройка»,<...> вдохновенная богом», несется вперед. И актуален до сих пор вопрос лирического героя: «Русь, куда ж несешься ты?»

Фото из архива театра.